Оковы для призрака - Страница 109

109

На мгновение среди печали и чувства вины промелькнула искра надежды. Нет, мне лишь показалось. Надежда ведь подразумевает, что есть хоть какой-то шанс спастись. На лице Дмитрия я видела страстное желание и тоску; ему ужасно хотелось верить, что, оказавшись в этом священном месте и слушая проповедь, он хотя бы отчасти искупит свои грехи, но… Нет, он не верил в это. То, чего он так страстно желал, казалось недостижимым.

Было больно видеть его таким. Он полагал, что для него надежда утрачена навсегда. Как можно жить с таким ощущением? Я не представляла себе мира без надежды.

Я также никогда не представляла себе, что буду ссылаться на проповедь, но когда все встали, чтобы получить причастие, обратилась к Дмитрию со следующими словами:

— Тебе не кажется, что если уж сам Бог готов простить тебя, то тебе самому и подавно следует себя простить?

— И долго ты вынашивала этот довод?

— Нет, меня только сейчас озарило. Неплохо, правда? Спорю, ты думал, что я пропускаю все мимо ушей.

— Ты никогда ничего не пропускаешь мимо ушей. И ты наблюдала за мной.

Интересно. Раз он знает, что я наблюдала за ним, значит, он наблюдал за тем, как я наблюдаю? Это поражало воображение.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Потому что он не относится к делу. Я не должен прощать себя, даже если Бог прощает. И я не уверен, что Он прощает.

— Священник только что сказал: Бог прощает всё. По-твоему, священник лжет? Это было бы кощунство.

Дмитрий застонал. Никогда не думала, что буду получать удовольствие, терзая его, но сейчас выражение его лица изменилось — его мучила не только утрата надежды, но и моя дерзость. Такое знакомое, сто раз виденное выражение, что оно отчасти даже согревало, как ни безумно это звучит.

— Роза, кощунствуешь здесь только ты. Извращаешь саму суть веры ради достижения своих целей. Ты никогда не верила в Бога и сейчас не веришь.

— Я верю, что мертвого можно вернуть к жизни, — очень серьезно ответила я. — Доказательство этого сидит рядом со мной. Если уж такое возможно, то тебе нужно сделать лишь шаг, чтобы простить себя.

В его взгляде появилось ожесточение. Скорее всего, он молился, чтобы очередь к причастию продвигалась быстрее и он мог поскорее отделаться от меня. Мы оба понимали, что ему придется дожидаться конца службы. Если бы он ушел раньше, кое у кого могли возникнуть подозрения, что он все еще стригой.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — сказал он.

— Неужели? — прошептала я, наклонившись к нему.

Огоньки свечей бросали отблески на его волосы. По-видимому, бритву ему уже не боялись давать, поскольку сейчас лицо его было гладко выбрито и прекрасные черты отчетливо видны.

— Я точно знаю, о чем говорю, — продолжала я, стараясь не поддаться его очарованию. — Знаю, что ты через многое прошел и делал ужасные вещи — некоторые прямо у меня на глазах. Но все это в прошлом. И главное, ты не мог себя контролировать. Совершенно очевидно, что ничего такого ты никогда больше делать не будешь.

Странное, загнанное выражение скользнуло по его лицу.

— Откуда тебе знать? Может, монстр еще здесь. Может, во мне осталось что-то от стригоя.

— Тогда ты должен окончательно одолеть его! Для этого нужно жить полной жизнью, а не просто исполняя рыцарский обет защищать Лиссу. Нужно открыть себя тем, кто тебя любит. Никакой стригой на это неспособен. Вот как ты сумеешь спасти себя.

— Никто не может любить меня, потому что я неспособен ответить тем же, — пробормотал он.

— Может, стоит попытаться? Вместо того, чтобы утопать в жалости к себе!

— Это не так-то просто.

— Прок… — Я чуть не выругалась в церкви! — Ничто и никогда не было для нас просто! Наша жизнь и до того злополучного нападения не была простой, но мы же справлялись! Можем справиться и сейчас. Вместе мы способны преодолеть все. Ты веришь в Бога? Прекрасно! Но гораздо важнее, чтобы ты верил в нас.

— Нет никаких «нас», я уже говорил тебе.

— Ты же знаешь — у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает.

Мы переговаривались тихо, но, думаю, по нашему виду было ясно, что между нами происходит спор. Остальные прихожане были слишком заняты, чтобы обращать внимание, а вот стражи Дмитрия не спускали с нас глаз. Я снова вспомнила, о чем говорили и Майкл, и Лисса: вывести Дмитрия из себя на людях означает оказать ему дурную услугу. Проблема состояла в том, что само мое присутствие выводило его из себя, и неважно, о чем я стала бы с ним говорить.

— Напрасно ты пришла, — вырвалось у него. — Для нас обоих лучше избегать друг друга.

— Забавно! Когда-то ты говорил, что мы всегда будем вместе.

— Я хочу, чтобы ты держалась от меня подальше, — словно не слыша, сказал он. — Не хочу, чтобы ты снова и снова пыталась вернуть чувства, которых больше нет. Они в прошлом. И никогда уже не вернутся. Никогда. Для нас лучше вести себя как посторонние. Для тебя самой лучше.

Чувства сострадания и любви в моей душе сменились нарастающей яростью.

— Если ты указываешь мне, что делать, а что нет, то, по крайней мере, имей мужество заявить это прямо в лицо!

Он так стремительно повернулся, что у меня мелькнула мысль: в нем и правда еще осталось что-то от стригоя. Его лицо выражало… что? Не подавленность, как раньше. И не злость. Скорее… отчаяние, огорчение и, может быть, даже страх. И еще казалось, что он испытывает острую, мучительную боль.

— Не хочу видеть тебя, — сказал он, сверкая глазами. Эти слова ранили меня, но что-то в его тоне вызывало трепет. Это не был холодный, расчетливый стригой. Это не был сломленный человек за решеткой. Это был мой прежний инструктор, мой возлюбленный; уж если он нападал, то делал это с энергией и страстью. — Сколько раз мне придется повторять это? Ты должна держаться от меня подальше.

109